Железная Татьяна Grigori Skulski, Григорий Скульский

Татьяна Сергеевна всю ночь спала плохо, урывками, ворочаясь с боку на бок, поглядывая время от времени на стрелки часов, едва видимые в синем свете ночной лампы. Она всегда плохо спала в поездах.

Все, о чем Татьяна Сергеевна думала и вспоминала, казалось зыбким и неопределенным: явью, переходящей в сон, или сном с чертами яви – реальность прошлого и воображаемая достоверность будущего, – и сама эта поездка в скрипящем и храпящем вагоне. И почему-то, настойчиво повторяясь и повторяясь, звучали в ней когда-то поразившие ее строки из «Короля Лира»: «Виновных нет, виновных нет… берусь вам это доказать».

Перед рассветом Татьяна Сергеевна тихонько выскользнула из купе. В коридоре тусклый электрический свет растворялся в дымном свете идущей на исход белой ночи, а кромка облаков на скользящем горизонте уже чуть-чуть порозовела.

Татьяна Сергеевна вошла в туалет, поглядела в зеркало.

—-

На центральном почтамте Татьяна Сергеевна услышала эстонскую речь. Фразы сливались в музыку, сначала будто и непонятную. Но почти тотчас же стали вспоминаться слова – одно, другое, третье… И смысл целых предложений, простых, конечно, какими обменивались девушки за перегородкой, стал ясен.

Татьяна Сергеевна рискнула даже по-эстонски попросить телефонную книгу. Акцент, наверное, убийственный, но ее поняли.

В половине девятого она позвонила по автомату.

– Слушаю.

Татьяна Сергеевна узнала мягкий, чуть растягивающий гласные голос: «Слу-уша-аю». Сердце дрогнуло.

– Ну, что вы там молчите?

– Доброе утро, профессор. Надеюсь, не разбудила.

Вы по-прежнему встаете в восемь?

– Кто это?

– Не узнаете? – Она надеялась, узнает.

– Голос знакомый, но право…

—-

… В тот год Дмитрию Алексеевичу уступили во временное пользование крохотную дачку в лесу, за Эльвой, километрах в сорока от Тарту. Там хорошо работалось. Туда, сдав последний госэкзамен, приехала к нему Тата. И они, будущие коллеги, отметили ее успех скромным обедом в дачном ресторанчике. И за обедом пили мускат. Точно, мускат. И он им так понравился, что взяли еще бутылку с собой. Катались на лодке, купались в озере… Потом, вечером, ему неловко было напомнить ей, что скоро последний поезд. И кпоследнему автобусу они опоздали. И сумерничали у него на дачке за бутылкой вина. А на соседней даче кто-то играл Шопена. И ветка вишни из сада качалась в окне. И она сказала:

– Дмитрий Алексеевич, а вы знаете, вы понимаете, как я вас люблю?!

—-

Но Вера Васильевна сама разговорилась.

– Первый был такой симпатичный интеллигентный мальчик, Димочка. Стихи мне посвящал, в аспирантуре учился. Казалось сначала, поднимает он меня, вчерашнюю деревенскую девчонку, в высшие духовные сферы. Мечтали мы: он великое открытие сделает и замечательную книгу напишет. Называл меня Димочка своей музой-вдохновительницей. Я ему всю себя отдала. У Димочки моего то головка болит, то горлышко, то ушко – выхаживала, только что сопельки не вытирала и попочку не подтирала. И мамочку его слушалась. Были мы мало не на иждивении его мамочки – переводчицы с английского да французского. На аспирантскую стипендию вдвоем не разойдешься, а мне работать идти нельзя – кто же о Димочке позаботится? Долго считала: так и надо. – Вера Васильевна усмехнулась. – Только открытия он не сделал, даже диссертации не защитил, все мыл пробирки в лаборатории. И стишки оказались для домашнего употребления. «Ах да ох, мир несправедлив к нашему дитятке». Ну, тут мне и стало невтерпеж. Выставила его к любезной мамочке. Сказала: «Станешь мужчиной, может, и вернется любовь» …

—-

Самолет летел высоко над облаками. Эти белые облака в ослепительных лучах солнца были похожи на снежное поле. На снежное поле без конца и края, без живых существ, без берез и елей, без признаков жилья…

Борис, глядя в иллюминатор, повторял про себя строки из Бог знает чьего полузабытого стихотворения:

Нигде не дано так познать одиночество,

Как вечером зимним в русских полях.

И хотя до вечера было еще далеко, а внизу, на земле, плело теплые паутины бабье лето, строки поэта почему-то казались к месту, и не было слов, которые точнее определили бы настроение.

Борис летел из Ленинграда в Киев к незнакомому человеку, который был его отцом.

—-

Телеграмма на имя матери пришла утром, когда Борис собирался на работу, в свой институт. Он сам открыл дверь девушке-разносчице, сам вскрыл плохо заклеенный прямоугольничек. «Позволь повидать сына перед смертью…» – слова эти поначалу скорей удивили и озадачили, чем огорчили его.

Мария Кирилловна возилась в кухне у плиты, готовя завтрак. Она взяла телеграмму двумя пальцами, продолжая следить за кофейником. Прочла и выронила серый листок. Борис поднял его. Мария Кирилловна выключила газовую горелку. Медленно развязала тесемки фартука. Борис заметил, что руки матери, обожженные кислотами, с коротко остриженными ногтями, руки, так не вязавшиеся, казалось, со всем ее обликом тщательно ухоженной, постигшей все косметические ухищрения женщины, а потому, наверно, особенно дорогие его сердцу, руки дрогнули. Борис перевел взгляд на лицо матери. Оно побледнело, а на скулах и на шее выступили красные пятна.

Он не знал, как вести себя, не знал, что переживает или вспоминает мать, нуждается ли в утешении, а потому только успокаивая коснулся ее плеча.

– Полетишь? – Голос матери прозвучал так, будто доносился из дальней дали.

—-

Свен еще был шестиклассником, когда мать сказала отцу:

– Я не разлюбила тебя, суровый человек, но я не в силах больше ждать. Не хочу состариться в ожидании.

Не понимаешь?..

Мать, наверно, думала, что Свен спит. А он не спал. Тогда он не умел засыпать в ночи перед уходом отца в плавание. Только притворялся спящим. Дверь из его комнаты в столовую была чуть приоткрыта, и луч света касался подушки. Если смотреть в направлении луча, видны были большие руки отца, укладывающие в чемодан рубашки, носки, носовые платки. Свен ждал, что ответит отец матери. Но он молчал. Только руки остановились, что-то выронили, а пальцы сжались в кулаки и снова разжались.

– Для тебя нашлась бы хорошая должность на берегу… И если я тебе дорога… – сказала мать.

Отец молчал.

—-

Он тогда еще учился в девятом классе. Спешил к восьми утра на экзамен. По алгебре? Нет, по геометрии. Впрочем, один черт! Вызубрил за ночь десятка два доказательств теорем и боялся, что они раньше времени улетучатся. Торопился, однако задержался у седьмой квартиры. Из дверных щелей ударил в ноздри запах газа. Ему никак не с руки было задерживаться, но все-таки не мог же он не предупредить об опасности хозяев квартиры.

Свен нажал на кнопку болтавшегося звонка. Ни звука! «Спят, черти!» Забарабанил по двери кулаком. Никакого впечатления! «Померли, что ли?» Он разбежался и мощно двинул в дверь плечом. Замок поддался, и Свен влетел в чужой темный коридор.

Газ уже, должно быть, залил пол, как заливает вода.

—-

На том педсовете Марта Неллиса собирались отчислить из школы. О нем говорили нескрываемо обозленно. И это озлобление ранило душу Анны Михайловны.

– Полуграмотный зазнайка!

– Упрям как осел!

– Вместо учебников читает сомнительные труды иностранных лжеученых, чтобы заноситься перед классом и дискредитировать учителей.

Анна Михайловна слушала и думала: «За что они его так ненавидят?»

—-

В этот год по-настоящему и началось то, что рано или поздно должно было обернуться бедой. Началось с того, как Март стал на нее смотреть. Впервые Анна Михайловна обратила внимание на этот новый его взгляд на уроке. Стояла у доски спиной к классу, обернулась и встретилась глаза в глаза с Мартом. И поняла: только что он оценивал ее как женщину, по-мужски, с ног до головы. Как женщину… Желанную… Она запнулась посреди фразы, покраснела, едва cправилась с собой.